«Пока «компьютер» работает, у человека нет возраста»
Любовь ТУРКИНА — о послевоенном детстве и о том, как Камю перевернул всю её жизнь.
— Запомнилось, как возвращались с войны на костылях раненые, — рассказывает калужанка Любовь Туркина. — Весь город высыпал на улицу их встречать. Мы, дети, бегаем и новость разносим: «Фронтовик прибыл!» Хоть и жили в глубоком тылу, к нам часто приезжали те, кто разыскивал близких. Мы их привечали, кормили, одевали, если на них была рваная одежонка. Каждый делился чем мог. А затем расспрашивали про войну.
В городе зелёного ореха
Любовь Андреевна при полном параде сидит в маленьком кабинете. Шляпка, платье, серьги, брошь, кольцо, браслет, макияж — всё тщательно подобрано. И хотя говорить о возрасте женщины не принято, в голове никак не укладывается, что ей уже 76 лет.
— Я родилась 7 июля 1943 года в Киргизии, — будто угадав мои мысли, говорит Любовь Андреевна, — в небольшом провинциальном городке Кок-Янгак. Название означает «зелёный орех».
У папы было серьёзное хроническое заболевание лёгких, поэтому его на фронт не взяли. Мама работала в госпитале. По окончании войны получила медаль «За победу над Германией» и огромный ящик с немецкой одеждой: платья, костюмы, сапожки, нижнее бельё. Сколько помню своё детство, вспоминается, как она эти платья — необыкновенно красивые и прочные — носила. И я мечтала, что, когда вырасту, тоже их надену.
Жили в бараке — сквозной коридор, направо и налево двери. Продуктов не хватало, постоянно хотелось есть. Выручало, что это Средняя Азия. Очень рано появлялись редиска, лук, подножный корм — разные травы: кисличка, похожая на ревень, полое растение под названием таран, которые мы разламывали, очищали и ели. В горах помимо грецких орехов поспевала ежевика.
А вот здешнюю я не могу есть, это какой-то гибрид. Киргизская ежевика нависала над огромным хрустальным родником. Крупные сизо-голубоватые ягоды моментально окрашивали рот в малиновый цвет. Рано поспевал картофель. Росли яблоки, груши, грибы, боярка, а вишню мы за ягоду и не считали, ею огораживали огороды.
Дома, конечно, были без удобств: печное отопление, вода из колонки, летние кухни.
Никогда не забуду 100-литоровую бочку, которую надо за день наносить. А с водой бывали перебои.
Папа работал директором клуба. Был музыкантом, обучал детей бесплатно. А ещё он великолепно шил обувь. Я долго хранила тапочки, которые он мне сделал и расшил цветными нитками. В 1948 году отца не стало…
Я до сих пор помню его лицо, руки, голос, мягкий такой. Мама, когда слышала выступление Соловьяненко (советский оперный певец. — Прим. автора), всегда плакала. Его голос напоминал ей отцовский.
На семейном совете папины братья решали нашу судьбу. Мы вчетвером около мамы стоим перепуганные. Они предложили ей сдать детей в детдом. Мама нас обняла и говорит: «Пока я жива, дети будут со мной, а когда вынесете меня отсюда, тогда распорядитесь их судьбой!»
Понимая, как маме одной тяжело нас поднимать, мы всегда трудились.
Хлебные довески
— Никакого асфальта и автобусов на улицах не было. Все ходили пешком. Помню пыль — горячую, мягкую, прогретую солнцем. В основном всё лето бегали босиком, чтобы сберечь обувь к школе.
Всё время хотелось хлеба. В городе была пекарня. Пять часов утра, надо идти и занимать очередь. Пекарня маленькая, всем хлеба не хватало. Пока реализовывали одну партию, другую пекли. Городок небольшой, все друг друга знают, но за хлебом нужно было приходить всей семьёй. На каждого человека — определённый лимит.
Взвешивали порции на чашечных весах с гирями. Булки были разной величины, лишнее отрезали, а кому не хватало, давали довесочки. И, пока шли домой, мы эти довесочки съедали. Какие же они были вкусные!
Домашние посиделки
— Невзирая на все трудности и скромный быт, мы были счастливы. Ведь у нас была прекрасная мама. Вечерами всей семьёй читали Толстого, Чехова, Бунина. Читали по очереди: сегодня — я, завтра — старший брат и так далее. Но, прежде чем читать, мама рассказывала нам об этих поэтах и писателях.
У нас висела картина Шишкина «Рожь». Мама родилась в Тамбовской губернии, и эта картина напоминала ей детство. Она нам много о художнике рассказывала. Вот так постепенно и погружала нас в искусство.
Жизнь без телевизора
— Когда все возвращались с работы, во дворах устраивали необыкновенные вечера. С соседями очень дружно жили. Они просили нас петь, и мы пели, разбиваясь на голоса. И всем двором нам подпевали. Мама прекрасно играла на балалайке. И дети, и взрослые прыгали через верёвку, играли в лапту.
У нас жили и киргизы, и татары, и евреи, часто появлялись беженцы, кто-то оседал, кто-то уезжал. Хотя в нашей комнатке было очень тесно и есть особо было нечего, к нам часто на постой присылали беженцев. И мы делились тем, что было, спали на полу. Со временем люди на работу устраивались и уезжали.
Выбор профессии
— Мама работала в больнице, и я там всё время пропадала. Если у кого-то что-то удаляли, мы бежали рассматривать. Как-то пациенту ампутировали ногу. Нам велели выбросить. Я попросила старую пелёнку. Мы засыпали ногу хлорной известью, чтобы собаки не раскопали, и похоронили.
Мои братья окончили консерваторию, старшая сестра — медучилище. Я была пионервожатой, членом редколлегии, участвовала в художественной самодеятельности. Но хотела стать акушером-гинекологом. Джалал-Абадское медучилище с отличием окончила.
А потом поступила на санитарно-гигиенический факультет мединститута. Прочитав книгу Камю «Чума», была потрясена, как боролись с этим заболеванием. И захотела стать эпидемиологом. После института меня направили работать в Гурьев. Когда я туда приехала, город закрыли на карантин по холере. Работала и в очагах чумы. А когда читала лекцию о чуме, познакомилась с калужанином, работавшем на газовой станции в Гурьеве. С ним переехала в Калугу.
Стала искать работу эпидемиолога. Поступила в городскую санэпидемстанцию. Мне предложили должность паразитолога. Я была у истоков службы, организовывала её.
А в декабре 1979 года дочке поставили страшный диагноз: лейкоз. В тот момент, когда я сама увидела её анализы под микроскопом, сын зашевелился под сердцем. С января по май лежала с дочкой в онкоцентре в Москве, а через 9 дней после того, как нас выписали, родила сына. Дочь назвала его Дмитрием. Шесть с половиной лет она была в ремиссии.
Тёмные времена
— А потом начались дикие 90-е годы. Возникли банды: какие-то апачи, кошки. С мужем мы тогда уже расстались. Я целый день на работе, сын один в квартире. В нашем доме почти в каждом подвале варили наркоманское зелье.
Двое из интеллигентнейших соседских семей ушли из жизни из-за наркотиков.
Я так боялось за сына, что решила найти работу поближе к дому. В Управлении исправления наказаний мне дали ставку врача-эпидемиолога. Моя задача — организовать противоэпидемиологические мероприятия в тюрьмах.
Из Афганистана стали приезжать ВИЧ‑инфицированные ребята.
Эпидемиолог, которая работала, ушла. Она их боялась. А я считаю так: люди, которые сегодня идут по улицам, завтра могут оказаться в тюрьме. Ничего дурного в них я не вижу.
СПИД тогда только диагностировали. Что это такое, от чего появляется, информации было мало. Ходили всякие слухи. Надо было решать, что делать с ВИЧ‑инфицированными в тюрьмах, как обеспечивать их лечение. Если узнают сокамерники, это может спровоцировать насилие, бунты.
Несмотря на переуплотнённость камер: в три смены у порога спали, так они были забиты — руководство прислушалось ко мне. Для оказания медицинской помощи пациентам выделили отдельную камеру. Как правило, все наркоманы — парни молодые. Я никогда их не осуждала, хотя они очень своеобразные: могли смочить кровью бритву, чтобы котролёр, проверяя камеру, задел её рукой…
Мой общий медицинский стаж — 50 лет. По сей день работаю. Считаю, пока есть стержень, пока «компьютер» — голова — работает, у человека нет возраста.
