«Театр – дело добровольное»
Так говорит Максим ЖЕЛЕЗНЯКОВ — главный художник Калужской драмы, личность яркая, харизматичная и таинственная.
«Как бы не так!» — думаю я, шпионски разглядывая хозяина кабинета-гостиной-кухни на чердаке под крышей театра, пока он взбалтывает в большой стеклянной лохани какие-то зёрна, заливая их водой. Небольшого роста сутулый человек в свободных одеждах. Бритая под ноль голова. Глаза. Не сказать чтобы огромные, но кажутся такими от пронзительного, изучающего, даже, сказал бы, рентгеноскопического взгляда, в котором угадываются и сила, и ум, и холодный расчёт. Он одновременно сказочный злодей и буддийский монах. В его яркой завораживающей внешности есть что-то мистическое, мефистофелевское.
Публичный человек закулисья
Несмотря на то что художник театра, даже главный, должность непубличная, Максима Железнякова в Калуге знают многие. В лицо и лично. Знают как художника, фотографа и как активную личность, делящуюся своими открытиями и мыслями в соцсети F***book. Знают и побаиваются его резких и точных, беспощадных оценок по практически любому злободневному вопросу.
— Максим Александрович, разъясните. Главный режиссёр определяет репертуарную политику, директор отвечает за порядок и финансы. А главный художник за что отвечает и что определяет?
— Отвечает за внешний и внутренний вид театра. Всё, что попадается на глаза зрителю, является осмысленным взглядом главного художника…
— Значит, если я вижу картины или фотографии на стене, скульптуры в нишах и актёра Машненкова, пробегающего мимо меня в длинном чёрном пальто, — это всё дело рук Максима Железнякова?
— По идее, это должно быть именно так. Но на практике не всегда получается. Потому как помимо главного художника Железнякова есть ещё самый главный художник Кривовичев, который тоже имеет высшее художественно-сценическое образование и свой осмысленный взгляд на прекрасное. И за актёром не всегда удаётся уследить, куда и в чём он побежал. И Машненков имеет свой особый взгляд на прекрасное. Нет, мы не конфликтуем. Мы спорим, приходим к консенсусу или остаёмся при своём мнении. Это к тому, что не только главный художник участвует в формировании внешнего облика театра. Но в итоге за это отвечает именно он.
— А кому, собственно, мы все обязаны, и вы в том числе, тем, что нынче, как и 30 лет назад, художник Максим Железняков отвечает за сценическую составляющую и внешний облик одного из самых красивых и величественных зданий Калуги?
— В первую очередь моему куратору — Наталье Ясулович, профессору кафедры искусствоведения (жена замечательного российского артиста Игоря Ясуловича. — Прим. авт.). На 5-м курсе школы-студии МХАТ, где я учился, мне предстояла преддипломная практика. «Именно в провинции ты сможешь пощупать, что такое профессиональный театр, — сказала Наталья Юрьевна. И добавила: — Вот, собственно, в данный момент в СТД сидит главный режиссёр калужского драмтеатра Роман Соколов. Иди прямо к нему».
И я пошёл. Вижу, сидит настоящий режиссёр. В бороде. В валенках. Посмотрел на меня и говорит: «Приезжай. Будешь делать новогоднюю сказку». И мы её сделали. Потом поставили спектакль для взрослых. И после этого я получил предложение стать главным художником. Вливание в коллектив было безболезненным. Я бы даже сказал, лёгким и приятным. За что всем и благодарен. В том числе и Кривовичеву, тогда молодому выпускнику ЛГИТМИК, зав. постановочной частью.
— Ваш альянс с Романом Соколовым просуществовал недолго…
— Да. Роман Валентинович вскоре оставил пост главрежа. И началась, как по Салтыкову-Щедрину, — чехарда начальников. Приезжали из столицы разные странные режиссёры. Некоторые имели катастрофическое воздействие на театр. И, собственно, в какой-то момент я решил заняться чем-то иным. Освободился от обязанностей «главного» и с головой ушёл в книжную графику, станковую живопись, фотографию, керамику. Нет, с театром я не порвал. Приезжал в Калугу. Оформлял отдельные спектакли. Так продолжалось до 2009-го, когда уже Александр Анатольевич сделал предложение, от которого я не мог отказаться. С удовольствия согласился вновь стать ответственным человеком. Театр был на подъёме. С главрежем Александром Плетнёвым мы сделали несколько спектаклей. И театр в моей жизни снова вышел на первое место. В театре мне сегодня комфортно.
— Успех театра — а как по-другому назвать состояние, положение, в котором он находится сегодня? — это плод творческих противоречий трёх категорически разных людей: Кривовичева-Плетнёва-Железнякова?
— Ну прежде всего — это плод усилий и стараний всех, кто работает в театре. А по поводу этих трёх… Почему категорически противоположных? Я так не считаю. Да, в чём-то, безусловно, мы разные. При всей разнице характеров, взглядов, бытовых и вкусовых предпочтений мы являлись и являемся единомышленниками. Это когда в процессе совместной работы, в любой ситуации находятся причины довести дело до конца. И потом, один из главных секретов успеха — это противоречие между успехом истинным и его стереотипными образами. Успех приходит к тем, кто не думает о нём. Нас объединяло и объединяет то, что мы делаем своё любимое дело и, будучи влюблёнными в него, отдаём этому все силы.
— Театральный художник и сценограф — это разные профессии?
— Сценограф — это специализация. Художник более общее понятие.
— Есть ли у вас как у главного художника право выбора: с каким режиссёром работать, над какой постановкой? Пользуетесь ли служебным положением — навязываете ли театру свои предпочтения в репертуаре?
— Театр — дело добровольное. Это постулат. Спектакль — это живой организм. И рождать его нужно в любви и согласии. По приказу быть любимым или любящим практически невозможно. Я как художник имею право отказаться работать над каким-то спектаклем или с каким-то режиссёром. Вот этим правом я пользовался.
— Могут ли шикарные декорации и прекрасные, умопомрачительные костюмы спасти слабую режиссуру?
— Нет. Категорически. Я в этом убеждался не раз.
— Что характеризует вас как художника-постановщика? К каким формам визуализации лежит душа?
— Мне нравятся спектакли, где присутствует отношение к быту и среде обитания. Я люблю, когда зритель видит, в каком времени находится. Когда прослеживается чёткое отношение к тому искусственному времени, которое мы каждый раз создаём на сцене. А вот, например, Коля Слободяник, напротив, блестяще решает задачи с игровой структурой. В его спектаклях декорации служат большой игровой площадкой, где приметы времени и стиля не главное.
— Насколько русский театр зависим от мирового? Театральная мода идёт к нам из Европы?
— Есть отдельные режиссёры, которые что-то оттуда берут. Это нормально. Театральный мир должен быть в состоянии постоянного обмена. Но у русского театра глубокие традиции. Мировой театр — это совершенно свободная область культуры. Подвижная. Если она не будет меняться, то заплесневеет и зритель перестанет её вкушать.
— А вот, если говорить о пище не духовной, а телесной. Чем поддерживаете своё физическое состояние? Ходят слухи, что вы сыроед!
— Я не ем ни рыбы, ни мяса. Это противоречит моим взглядам на мироустройство. Сейчас пытаюсь питаться исключительно проросшими зёрнами. Пророщенные зёрна — самая эффективная и здоровая пища для человека. Увы, не всегда получается. Потому что в северной стране, особенно зимой, хочется чего-то горячего съесть. Но и это исключительно фруктовая и овощная пища, желательно не термообработанная.
— Когда вы пришли к этому?
— Когда задумался, почему не все мои умения востребованы, почему я не получаю того результата, который хочу получить. Вообще, чего я хочу в жизни? И цепочки этих вопросов, если их правильно задавать, выстраиваются в цепь ответов. И если к ним прислушаться, а ещё лучше попытаться реализовать, то начинается спокойное, неторопливое путешествие наверх.
— Фотография — это другая жизнь Железнякова?
— Нет. Та же самая. И театр, и живопись, и преподавание в вузах, и фотография — всё это звенья одной цепи. В ГИТИСЕ и в школе-студии МХАТ я веду курс «Трёхмерное моделирование сценического пространства», автором которого и являюсь. Учу на конкретных примерах, постановках Калужского театра. Как живописец и график я сегодня мало реализуюсь, потому что меня захватил другой вид изобразительного искусства — фотография. Фотоаппарат всегда со мной. Однако пользуюсь я им, лишь когда приходит срок сделать фиксацию пережитого.
