Легендарный переводчик Виктор Голышев: о Калуге, Тарусе и Бродском
Среди переводов Виктора Голышева «Над кукушкиным гнездом» Кена Кизи, «Вся королевская рать» Роберта Пенна Уоренна, «1984» Джорджа Оруэлла, «Завтрак у Тиффани» Трумана Капоте…
С калужским краем Виктора Петровича связывает не только Таруса, где он познакомился с Иосифом Бродским, но и сама Калуга.
О своём пути в переводческую деятельность, путешествиях, преподавании английского языка в Литинституте и многом другом он поделился с нашими читателями.
От физики к переводам
– Виктор Петрович, Вы окончили Московский физико-технический институт. По какой специальности? Пригодилась ли Вам физика в жизни?
– Я закончил радиотехнический факультет. После этого почти три года проработал инженером в Институте автоматики и телемеханики, а потом полтора года преподавал электронику в Институте стали. Так что образование пригодилось. Правда, после этим я больше не занимался.
– Как Вы пришли к переводческой деятельности?
– Первым переводом для меня стал рассказ Джерома Сэлинджера «Лучший день банановой рыбы». Я учился в одной группе с Эриком Наппельбаумом, внуком знаменитого фотографа Моисея Соломоновича Наппельбаума. Он мне сказал, что есть такой писатель Салингер (тогда мы даже не знали, как правильно произносится его фамилия), и предложил перевести его рассказ. За три дня мы с ним рассказ перевели: половину я, половину Эрик.
А потом ещё неделю сидели и правили, смеясь над своими развлечениями.
Это был мой первый художественный перевод. До этого я делал только технические.
Сначала никто у нас его не брал. В то время Сэлинджера в нашей стране не знали, а новых писателей печатать не хотели. И вот спустя год писатель, ветеран двух войн Борис Балтер, которого я знал, отнёс наш перевод в газету «Неделя», где у него были знакомые. Там его захотели напечатать. К этому времени Рита Яковлевна Райт-Ковалёва перевела роман «Над пропастью во ржи». Так появились первые переводы Сэлинджера на русский язык.
После этого мы в паре с Эриком перевели пополам книгу Ричарда Фейнмана «Характер физических законов», а затем я начал переводить один. Эрик тоже переводил, но научную литературу.
– Делали ли Вы переводы с русского языка на английский? Публиковали их где-то? Что сложнее: переводить англоязычную литературу на русский или наоборот?
– Переводить иностранную литературу на русский лучше. Во взрослом возрасте чужой язык до конца никогда не узнаешь.
В начале девяностых, когда никакой жратвы не было, моя знакомая писала в московскую англоязычную газету рецензии на наше кино. И вот я переводил их на английский язык. Но после никогда больше этим не занимался.
В Тарусе
– С калужским краем Вас связывает Таруса?
– Да, в Тарусе мы жили с женой и ребёнком месяцев девять, пока деньги не кончились. А потом пришлось идти на работу.
– Нравится ли Вам этот город? Есть ли у Вас любимые тарусские места?
– В Тарусе мне очень нравится вид на Оку. Я часто приезжаю туда на пару месяцев.
– Знаменитый альманах «Тарусские страницы» издавали ещё до Вашего приезда?
– Нет, это было как раз во время моего пребывания в Тарусе. Только в издании альманаха я не участвовал, так как работал в это время инженером. А после работы ходил на пляж.
Но с калужскими поэтами Николаем Панченко и Владимиром Кобликовым мы познакомились, и они чуть ли не каждый день заходили в наш дом.
Булата Окуджаву я в тот период не видел, хотя он тоже тогда приезжал в Тарусу, и я хорошо знал его жену Ольгу Арцимович. С Окуджавой мы встретились гораздо позже на Чёрном море.
Андрей Сергеев, Виктор Голышев, Лидия Малли, Наталия Сухаревич, Мария Слоним. Москва, зима 1972 г. Фото Иосифа Бродского.
О дружбе с Бродским
– С Иосифом Бродским Вы тоже познакомились в Тарусе?
– Да, Бродский жил в нашем доме, который тогда походил на проходной двор.
В то время я бросил работу, и мы с женой приехали в Тарусу, так как жить там было гораздо дешевле, чем в Москве. Мы жили на 60 рублей в месяц.
Как мне рассказывал сам Бродский, отправиться в Тарусу ему посоветовала Ахматова. Он пробыл там очень недолго: две или три недели. Сказал, что не любит природу.
А после того, как он уехал, его арестовали, судили и сослали. Если бы Бродский тогда из Тарусы не уехал, то ничего бы этого с ним не случилось. Но неизвестно, что к добру, а что к худу.
– Виделись ли Вы с Бродским после того, как он вернулся из Архангельской ссылки?
– Да, после ссылки он сам пришёл к нам в гости. Часто останавливался у нас, когда приезжал по делам. И мы стали приятелями, регулярно виделись. А один раз с женой ездили к нему в Петербург.
– Как и когда Вы узнали о стихотворении Бродского «1972 год», которое он Вам посвятил?
– Когда Бродский уехал, то иногда присылал мне свои стихи, которые я находил в почтовом ящике. Однажды так пришло и это стихотворение. Он посвящал стихи многим людям.
– Нравится ли оно Вам?
– Да, как и большинство стихотворений Бродского. Правда, я не вижу в нём какого-то конкретного отношения к себе.
Когда Бродский был персоной нон грата, перед этим стихотворением было написано просто «В.Г.», так как он, видимо, не хотел подводить меня своим посвящением. Потом моё имя стали печатать полностью.
Об Америке
– Много ли Вы бывали за границей? Какие из Ваших путешествий Вам наиболее запомнились?
– Я был раз пять-шесть в Америке. Один раз ездил в качестве туриста с семьёй в Англию.
В Америку меня пригласили вместе с писателями из Москвы, когда туда поехал Михаил Горбачёв, хотя я и не писатель.
Эта поездка продолжалась дней десять. Ещё один раз я ездил в Америку, чтобы преподавать в течение семестра в Бостоне.
Потом ездил туда с какой-то лекцией. А крайний раз мы были там с семьёй года четыре или пять назад. Для жены и детей это был туризм, а мне надо было выступить на творческом семинаре.
– Посещало ли Вас когда-нибудь желание уехать туда жить?
– Нет, такой мысли у меня не было. Почему – не знаю. Даже несмотря на то, что, когда я был в Бостоне в начале девяностых, в Москве была голодовка, и я посылал сюда оттуда продовольственную посылку.
Потом меня ещё дважды приглашали преподавать в Америку, но я не поехал. Когда я там преподавал, у меня была очень хорошая группа студентов, и я подумал, что таких, наверное, у меня уже больше не будет.
После этого я пошёл преподавать в Институт стали, где мы со студентами изучали американскую беллетристику.
В Литинституте
– Как и когда Вы стали преподавателем Литинститута?
– В 1992 году мне позвонил проректор этого вуза и предложил в нём работать. До этого мы с ним не были знакомы. Я пришёл в отдел кадров, оформился. Вот и всё.
Это было очень кстати, потому что за переводы мне платили мало, и на эти деньги нельзя было прожить.
– Изменились ли студенты за годы Вашего преподавания?
– Я очень хорошо помню свою первую группу, с которой мы занимались пять лет. Но не могу сказать, что студенты с той поры изменились. Мне почему-то кажется, что они одни и те же.
Хотя нынешние студенты более осведомлённые и просвещённые, лучше знакомы с Западом и современной литературой. Ведь с тех пор очень увеличился переводной книжный рынок, появились другие средства связи, в том числе Интернет.
Но «тёмных» студентов у меня никогда не было.
– Какое главное преимущество, с Вашей точки зрения, даёт человеку знание иностранного языка?
– Раньше я мог твёрдо ответить на этот вопрос: значительно расширяется горизонт. Пока его не знаешь, находишься во власти здешних средств информации.
Когда знаешь, можешь слушать и англоязычные радиостанции, например, BBC или «Голос Америки» (признан иноагентом, - прим. ред.). С появлением компьютеров многое изменилось, но тогда это была большая разница. Причём расширялся не только политический, но и бытовой горизонт.
– Недавно Вы приняли участие в серии встреч Литинститута «Прозрачный переводчик», переведя часть рассказа Теннесси Уильямса «Десятиминутная остановка». Что подразумевается под тем, что переводчик должен быть «прозрачным»?
– Название «прозрачный переводчик» для этих встреч придумал заведующий кафедрой художественного перевода в Литинституте Святослав Игоревич Городецкий, подразумевая под ним то, что перевод проходит на глазах у слушателей.
Я никогда не печатал на компьютере, а всегда писал и пишу переводы от руки. Когда был помоложе и покрече, то ещё переводил и на диктофон. Поэтому на этой встрече я выступал только в качестве переводчика, а текст моего перевода синхронно печатал Городецкий.
Самым смешным оказалось то, что за два с половиной года до этой встречи рассказ «Десятиминутная остановка» переводил мой сын. Причём, это единственный рассказ, который он перевёл для печати. И, наверное, я тогда его тоже редактировал.
Но об этом я вспомнил только потом. Перевод сына я уже совершенно не помнил, и на семинаре переводил всё сходу, по новой.
– Когда Вы переводили Уильямса, я обратил внимание, что за всю встречу Вы не произнесли ни одного английского слова. А вообще, Вы часто говорите по-английски?
– Уже два с половиной десятка лет я по-английски не говорю: не с кем. Знакомых иностранцев у меня немного, и они ко мне не приезжают.
Английским я пользуюсь пассивно: читаю и понимаю написанное, слушаю и понимаю сказанное. А чтобы говорить, нужно открыть замкнутую дверь, которая у тебя есть. Это происходит за неделю.
Так было со мной в Бостоне: когда я туда приехал, то тоже не говорил на английском. А там начал нормально общаться. Причём слова всплывали. Но, конечно, речь получалась более интеллигентной, так как язык я изучал по книжкам и радио.
Вообще мне нет нужды говорить по-английски. И язык не то что отмирает, а просто уходит в кладовую. Когда он мне понадобится, я вспомню все слова и начну говорить. А сейчас мне иногда бывает трудно вспомнить какое-то английское слово, порой, на пустом месте.
К слову, когда-то мы с моим приятелем Эриком [Эриком Наппельбаумом – прим. ред.], ещё будучи студентами, попробовали говорить друг с другом по-английски, но стало так неловко. Мы эту затею бросили навсегда.
Нужно говорить на том языке, на котором тебе положено. Хотя я знаю семьи, в которых с детьми говорят на двух языках.
Как и жители Средней Азии, которые приезжают в Москву: таджики, узбеки и т.д.
Стихи и проза
– Пробовали ли Вы когда-нибудь переводить стихи?
– Да, пробовал. И, думаю, что, в общей сложности, строк семь перевёл.
В прозе я знаю свои границы: что можно делать, а чего нельзя. В стихах – не знаю. Да и просто не умею и не хочу заниматься стихотворными переводами.
– Что сложнее переводить, на Ваш взгляд: стихи или прозу?
– Трудно сказать. Наверное, поэту сложнее переводить прозу, а, например, мне – стихи. Но я их и не перевожу.
Я даже думаю, что когда поэт переводит стихи по подстрочнику, не зная языка, это ещё лучше: у него больше свободы. Ведь много западных поэтов у нас переводили через подстрочник. Но настоящие переводчики, конечно, знают язык оригинала.
А когда Пастернак переводил на русский Шекспира, то сверялся и с немецкими переводами, которые считаются очень точными.
– Переводите ли Вы что-то сейчас?
– С августа 2023 года ничего не переводил. Сейчас мне прислали рассказы, но пока я тоже к ним ещё не приступил.
Моими крайними переводами были рассказы Стивена Винсента Бене, а до этого мы переводили по полромана с моей бывшей студенткой.
С нею мы уже перевели несколько книг напополам. Это из-за сроков. Потому что, если будешь возиться один, уйдёт год, а издателям это невыгодно. Они покупают роман на определённое время, и им надо скорее выставить его на продажу.
Памятные встречи
– Вы общались со многими людьми. Есть ли встречи, которые Вам запомнились особо?
– Очень трудно сказать.
В молодости на меня сильно воздействовал композитор Андрей Волконский, с которым мы были знакомы.
Он приехал с Запада и знал многое из того, что наши литераторы тогда ещё не знали. Например, кто такой Кафка, кто такой Ионеско. И не только знал, но даже переводил вслух пьесы Ионеско своим гостям.
Помню, как в детстве на меня большое впечатление производил Евгений Ряшенцев, который был моряком и возил оружие в Испанию. Это был красивый мужчина с орлиным профилем.
Когда он вернулся из лагеря, то стал работать мастером на кирпичном заводе. Я до сих пор очень хорошо его помню, и знаком с его сыном, который на несколько лет старше меня.
Помню, как один раз я ехал из Тарусы в одной машине с Юрием Казаковым. И он тоже произвёл на меня впечатление, хотя был мрачным и всё время молчал. Помню Аркадия Штейнберга – поэта, переводчика стихов, живописца и скульптора. Первое время после лагеря он тоже жил в Тарусе. Это был человек Возрождения, родом из Одессы. Не один год он переводил «Потерянный рай» Джона Мильтона.
Его сын, Эдуард Штейнберг, стал известным художником.
А однажды мы ехали на эвакуацию в Челябинск, и напротив сидел фотограф. Он делал зайчика из носового платка, который получался, как живой. Мне это запомнилось.
Так что впечатление могут производить совсем разные люди.
О Калуге
– Приходилось ли Вам бывать в Калуге?
– Да, приходилось. Однажды мы с приятелем месяц плыли на лодке до Тарусы: сначала по Угре, а потом по Оке. И причалили как раз в Калуге.
Мы съели всё, что было в наших рюкзаках, а в столовке тогда давали чай бесплатно. Выпив его, мы погуляли и по городу. Так что я был в Калуге примерно часов шесть.
– А в каком году это было?
– Наверное, в 1960-м. Мне запомнился бревенчатый мост на Оке, к которому течение сильно прижимало лодку.
– Что бы Вы пожелали калужанам, которые хотят связать свою жизнь с переводческой деятельностью?
– Нужно понимать, что сейчас она очень плохо оплачивается. Если это не технический перевод или какие-то специальные юридические книги, а просто беллетристика.
После смены власти, тиражи книг упали, и рассчитывать на переводы, как на постоянный корм, не приходится. Хорошо, когда они –дополнение к какой-то другой оплачиваемой работе.
Правда, большинство переводчиков работают не из жадности, а потому, что любят литературу. Так что, в первую очередь, это занятие должно нравиться. А так, читайте книжки, расширяя свой литературный и географический кругозор. И ещё – терпения.
Хочу также сказать, что сегодня стать переводчиком гораздо легче, чем это было при советской власти. Тогда издавалось очень ограниченное число книг, и были «допущенные», «малодопущенные» и «недопущенные» переводчики.
Сейчас же переводов такое количество, что каждый может найти себе работу, если делает её хорошо.
Стихотворение-посвящение «1972 год» Иосифа Бродского
Виктору Голышеву
Птица уже не влетает в форточку.
Девица, как зверь, защищает кофточку.
Подскользнувшись о вишнёвую косточку,
я не падаю: сила трения
возрастает с паденьем скорости.
Сердце скачет, как белка, в хворосте
рёбер. И горло поёт о возрасте.
Это — уже старение.
Старение! Здравствуй, моё старение!
Крови медленное струение.
Некогда стройное ног строение
мучает зрение. Я заранее
область своих ощущений пятую,
обувь скидая, спасаю ватою.
Всякий, кто мимо идёт с лопатою,
ныне объект внимания.
Правильно! Тело в страстях раскаялось.
Зря оно пело, рыдало, скалилось.
В полости рта не уступит кариес
Греции древней, по меньшей мере.
Смрадно дыша и треща суставами,
пачкаю зеркало. Речь о саване
ещё не идёт. Но уже те самые,
кто тебя вынесет, входят в двери.
Здравствуй, младое и незнакомое
племя! Жужжащее, как насекомое,
время нашло, наконец, искомое
лакомство в твёрдом моём затылке.
В мыслях разброд и разгром на темени.
Точно царица — Ивана в тереме,
чую дыхание смертной темени
фибрами всеми и жмусь к подстилке.
Боязно! То-то и есть, что боязно.
Даже когда все колёса поезда
прокатятся с грохотом ниже пояса,
не замирает полёт фантазии.
Точно рассеянный взор отличника,
не отличая очки от лифчика,
боль близорука, и смерть расплывчата,
как очертанья Азии.
Всё, что и мог потерять, утрачено
начисто. Но и достиг я начерно
всё, чего было достичь назначено.
Даже кукушки в ночи звучание
трогает мало — пусть жизнь оболгана
или оправдана им надолго, но
старение есть отрастанье органа
слуха, рассчитанного на молчание.
Старение! В теле всё больше смертного.
То есть, не нужного жизни. С медного
лба исчезает сияние местного
света. И чёрный прожектор в полдень
мне заливает глазные впадины.
Силы из мышц у меня украдены.
Но не ищу себе перекладины:
совестно браться за труд Господень.
Впрочем, дело, должно быть, в трусости.
В страхе. В технической акта трудности.
Это — влиянье грядущей трупности:
всякий распад начинается с воли,
минимум коей — основа статики.
Так я учил, сидя в школьном садике.
Ой, отойдите, друзья-касатики!
Дайте выйти во чисто поле!
Я был как все. То есть жил похожею
жизнью. С цветами входил в прихожую.
Пил. Валял дурака под кожею.
Брал, что давали. Душа не зарилась
на не своё. Обладал опорою,
строил рычаг. И пространству впору я
звук извлекал, дуя в дудку полую.
Что бы такое сказать под занавес?!
Слушай, дружина, враги и братие!
Всё, что творил я, творил не ради я
славы в эпоху кино и радио,
но ради речи родной, словесности.
За каковое реченье-жречество
(сказано ж доктору: сам пусть лечится)
чаши лишившись в пиру Отечества,
нынче стою в незнакомой местности.
Ветрено. Сыро, темно. И ветрено.
Полночь швыряет листву и ветви на
кровлю. Можно сказать уверенно:
здесь и скончаю я дни, теряя
волосы, зубы, глаголы, суффиксы,
черпая кепкой, что шлемом суздальским,
из океана волну, чтоб сузился,
хрупая рыбу, пускай сырая.
Старение! Возраст успеха. Знания
правды. Изнанки её. Изгнания.
Боли. Ни против неё, ни за неё
я ничего не имею. Коли ж
переборщат — возоплю: нелепица
сдерживать чувства. Покамест — терпится.
Ежели что-то во мне и теплится,
это не разум, а кровь всего лишь.
Данная песня — не вопль отчаянья.
Это — следствие одичания.
Это — точней — первый крик молчания,
царствие чьё представляю суммою
звуков, исторгнутых прежде мокрою,
затвердевшей ныне в мёртвую
как бы натуру, гортанью твёрдою.
Это и к лучшему. Так я думаю.
Вот оно — то, о чём я глаголаю:
о превращении тела в голую
вещь! Ни горé не гляжу, ни долу я,
но в пустоту — чем её ни высветли.
Это и к лучшему. Чувство ужаса
вещи не свойственно. Так что лужица
подле вещи не обнаружится,
даже если вещица при смерти.
Точно Тезей из пещеры Миноса,
выйдя на воздух и шкуру вынеся,
не горизонт вижу я — знак минуса
к прожитой жизни. Острей, чем меч его,
лезвие это, и им отрезана
лучшая часть. Так вино от трезвого
прочь убирают, и соль — от пресного.
Хочется плакать. Но плакать нечего.
Бей в барабан о своём доверии
к ножницам, в коих судьба материи
скрыта. Только размер потери и
делает смертного равным Богу.
(Это суждение стоит галочки
даже в виду обнажённой парочки.)
Бей в барабан, пока держишь палочки,
с тенью своей маршируя в ногу!
