«В Калуге немцы распространяли листовки, что уже заняли Москву»

Наш читатель Никита КОНОВАЛОВ прислал в редакцию письмо с рассказом о своей прабабушке Нине, пережившей немецкую оккупацию.

«Моя прабабушка Нина Сергеевна ПРОТОПОПОВА (Кунце) родилась 7 ноября 1925 года. Когда немцы пришли в Калугу, ей было 15 лет, — ​пишет Никита. — ​Прабабушка очень много рассказывала о войне. Её воспоминания поразили меня, поэтому хочется, чтобы люди узнали её историю, чтобы понимали и ценили жизнь без войны. В этом году прабабушке Нине исполнится 94 года, она и в дни рождения, и в праздники балует нас тортиками и плюшками».

Хлебом-солью не встречали

— Война для нас началась неожиданно, хотя люди предчувствовали беду: последняя перед войной осень была тёплой и влажной, люди вёдрами несли из леса грибы — ​белые, подосиновики. Сколько грибов я никогда не видела! Говорили — ​это к войне, — ​рассказывает Нина Сергеевна.

Страшную новость калужане узнали по радио 22 июня 1941 года. Отца Нины сразу назначили начальником штаба МПВО 2-го участка г. Калуги. И дочь он записал к себе бойцом. Нина наравне с остальными дежурила у телефона, следила за светомаскировкой, проверяла, чтобы на чердаках домов был песок и лопаты — ​ тушить зажигательные бомбы, училась оказывать первую помощь в случае химической атаки.

Немцы стремительно наступали. Бойцы штаба ушли догонять своих. Отец Нины прибежал домой и предложил взять лошадь и телегу — уходить из города. Он был членом партии и боялся за семью, но жена сказала: «Куда же мы на телеге уедем, если немцы на мотоциклах и машинах. Иди один. Тебе нельзя оставаться, а мы, Бог даст, переживём здесь». И папа ушёл.

Чтобы немцам ничего не досталось, наши отряды подожгли некоторые объекты в городе. Горели фабрика «Швейпром», мебельный комбинат, рожь в вагонах на станции. Магазины и склады открыли, люди всё из них разобрали. Нина Сергеевна вспоминает, как впервые увидела немцев:

— Утром кто-то из ребят сообщил, что немцы идут от Смоленской к улице Ленина в город, мы и побежали посмотреть на них. Кое-где на тротуарах стояли такие же любопытные, как и мы, в основном старики и ребятня. Никто немцев хлебом–солью не встречал, и на победителей они не были похожи. Шли в колонне молча, угрюмые, может, сильно устали, по сторонам не смотрели, только ​вперёд или себе под ноги. Одеты по-осеннему, в шинелях, в ​шапках, за спиной — ​тяжёлые ранцы, в руках — ​автоматы. А вот ботинки были особые, мощные, на очень толстой подошве.

Вдруг один солдат посмотрел в нашу сторону, помахал рукой, подзывая к себе старичка, стоявшего рядом с нами. Одет старичок был в хорошее драповое пальто, на голове — шапочка пирожком, на глазах — ​очки. Он подбежал к немцу, а тот снял с себя тяжёлый ранец и повесил ему на спину, приказав идти рядом. Всех любопытных тут же как ветром сдуло. Убежали и мы. Ну нет, подумала я, рабами мы никогда не будем…

Никита с бабушкой Ниной Сергеевной.

В первые дни появления фашистов в Калуге прошёл слух, что они повесили старика и мальчишку за то, что те несли керосин в бутылках. Только несли они его не поджигать, а для своих нужд — ​тогда у всех были примусы и керогазы.

Бабушка-соседка успокаивала нас: «Да не бойтесь, больше наврут. Немцы культурный народ, у них чистота и порядок. Если боитесь, приходите ко мне, вместе не так страшно». И вечером мы собрались у бабушки ночевать, постелили себе на полу и улеглись рядком. И тут вошли два немецких солдата, они проверяли дома. Спросили, кто лежит. Бабушка говорит: «Дети, киндер». Мы поджали ноги, чтобы казаться маленькими. Солдат автоматом отвернул край одеяла, увидел детскую голову и успокоился. Потом показал на потолок: «Партизан есть?» Бабушка головой закивала: «Нет, вот лестница, можете проверить». Но солдаты на чердак не полезли.

В другой раз зашли к нам в дом два солдата, начищенные, надушенные, в блестящих сапогах, видно, искали развлечений. Увидели гитару, велели, чтобы я поиграла. Гитару мне отец купил недавно, и сыграть я могла только «Светит месяц» и «Цыганочку». От страха дрожали пальцы, и, немного побренчав, я положила гитару. Рядом — ​мама с 3-летним братом Юрочкой стоит, как на страже, а за ней — ​12-летние брат с сестрой, двойняшки. Обстановка не располагала к веселью. Солдат сказал: «Грустная девочка», и они ушли.

Бомбы над головой

Однажды Нина и её сестра шли с общественных ­огородов домой, и вдруг в небе появился самолёт, летел он очень тихо, почти бесшумно.

— Зенитных хлопков мы не слышали, а самолёт стал разваливаться на лету, и бомбы, которые он вёз, падали с разных сторон над нашими домами. Мы залегли у забора, накрылись мешками с капустными листьями. Не забыть мне тот страшный нарастающий визг летящей над нами бомбы. Я кричала, чтобы заглушить этот звук,  — казалось, снаряд вот-вот вонзится в голову…

А потом — ​тишина. Бомба упала совсем рядом и не разорвалась, ушла в землю. Ещё  одна упала недалеко от дома, за ручьём, и тоже не разорвалась. А вот через три двора от нашего дома бомбой оторвало руки и ноги 17-летнему парню ​Сене, который до войны развлекал нас своими смешными выдуманными рассказами. Он  умер. Чей самолёт с бомбами рассыпался в воздухе, кто его сбил, мы  так и  не узнали.

Первомайскую сожгли

Домик семьи Нины стоял на окраине города во рву, где протекала речушка Жировка. Справа — ​гора (сейчас это ул. Николо-Козинская), там люди пасли коз. Напротив, по горе, — ​огороды и дворы улицы Первомайской. Немцы жили в центре, но иногда появлялись и на окраине. Зима тогда стояла снежная и суровая, мороз — ​под минус 40. Как дела на фронте, калужане не знали. Немцы распространяли листовки о том, что уже заняли Москву.

— Мы думали, что вот-вот наши будут наступать и фронт подошёл вплотную. За нашим домом на горе немцы поставили миномёт, и над самой крышей теперь летали снаряды по направлению к церкви за рекой. Снаряды летали, а церковь стояла как заколдованная. Долго не могли в неё попасть. А мы всё радовались, что она устояла. Но один снаряд всё-таки угодил в верхнюю часть церкви. Миномёт замолчал. Видим, в начале Первомайской, недалеко от переулка Салтыкова-Щедрина, ​дымится дом, второй загорелся — это немцы подожгли улицу. В переулке Салтыкова-Щедрина женщина подняла икону над головой и бегает вокруг своего дома. Больше жизни ей было жаль его. Но немцы туда не пошли, жгли Первомайскую.

Мы сидели дома одни, мамы нет, она ещё накануне с соседкой тётей Нюрой пошла в деревню, менять вещи на продукты. Обратно они возвращались через бор, навстречу — ​колонна отступающих немцев. И когда появлялись машины, они прятались в сугробе, ждали, пока проедет техника. Когда добрались до улицы Первомайской, немецкий солдат наставил на них автомат — ​ не пропускает дальше. Они стали умолять пропустить их, показывая руками, что у них там маленькие дети. Солдат не разрешил (может, и к лучшему, ведь там жгли дома).

Женщины дворами, огородами спустились в ров и прибежали домой. Не успела мама отогреться и отдохнуть — ​в дверь забарабанили. Мы — ​за печку, мама замешкалась, открыла дверь — и тут же ​выстрел, что-то звякнуло в чайнике у моих ног. Смотрю — ​пуля. Оказывается, немец выстрелил вверх, а пуля отрикошетила от потолка в чайник. Мама жива! Немцы стали шумно располагаться в комнате. Офицер сел на стул и приказал маме снять с него сапоги. А у неё руки дрожат, никак не может снять. Немец нервничает, злится. Тогда подошёл немецкий солдат, отстранил маму и сам снял с офицера сапоги, а потом пришёл к нам за печку и сказал: «Матка, киндер, тикай, худо будет».

Мама и сама знала, что нужно бежать. Но куда? Все дома заняты немцами. Люди попрятались, а тех, кто не успел этого сделать, куда-то уводили. Как-то мы видели в окно, как вывели четырёх соседских мужчин, а  позже, когда город освободили, их нашли расстрелянными за станцией… Вспомнили про тётю Нюру. Её дом стоял в конце переулка, в глубине сада, окружённый со всех сторон забором, маленький, очень старый, наполовину вросший в землю. С улицы совсем незаметный. Убегали по одному, чтобы немцы не увидели.

Сначала ползком перебрался брат, потом мы с сестрой. ­Переживали за маму. Она  прибежала с младшим братиком. Расположились у тёти Нюры на печке. А у неё самой двое сыновей 15 и 17 лет в погребе спрятаны. Сидим день, другой, печь не топим, боимся, что немцы увидят. Жуём горох и чёрствые лепёшки. Из-под двери лопатой достаём снег, растапливаем и пьём.

На улицу выйти нельзя — ​попадёшь под пули. В доме на горке старик в шинели вышел набрать снежку для воды, и его тут же сразило. Тётя Нюра договорилась с мамой: если станут стучаться немцы, ­будем кричать, что здесь тиф. Они боялись тифа. Может, и не войдут. А на следующий день надо всё-таки затопить печь и накормить детей, иначе заболеют.

Наши пришли

Наступило 30-е декабря. Два часа ночи. Слышна стрельба. Потом всё затихло. В дверь стали стучать и наконец-то послышалась русская речь. Обрадовались, открыли.

— В комнату вошли бойцы, человек двадцать пять, все тепло одеты, в полушубках, в валенках. Легли на пол, шапки под голову, автоматы рядом, и тут же заснули. Командир сел за стол, двое бойцов принесли рацию, поставили телефон. У двери встал часовой. И мы оказались вроде как в штабе. Командир разговаривает по телефону, отдаёт распоряжения, приходят и уходят связные. А в перерывах между делом он нам говорит: «Не удивляйтесь, что бойцы сразу заснули, они не спали трое суток. Мы гоним немцев, не даём им остановиться».

У часового тоже закрываются глаза. Командир говорит ему: «Потерпи, Михайлов, скоро тебя сменят». Проснулся наш малыш Юрочка, увидел звёздочку на шапке часового: «Ула! Лусские плисли!» Зазвонил телефон. Из разговора мы поняли, что  наши освободили вокзал. Командир поднял бойцов (а спали они всего минут 15–20), и они быстро ушли. На ­прощание предупредил, чтобы мы до утра не выходили: бойцы пройдут по домам и проверят — ​немцы иногда оставляют мины.

Мы с братом не могли дождаться, когда станет совсем светло. На рассвете отправились в свой дом. Пришли — входная дверь ​настежь и завешана ­одеялом, а из дома, как из бани, выходит горячий воздух. Немцы топили так, что печь треснула. В комнате ​ни одной деревянной вещи, всё сожгли. На железной кровати — куча чужих вещей, подушек, одеял, патефон с пластинками. У двух окон, выходящих на речку, баррикады из бочек, в которые насыпаны камни и песок, на полу — ​бинты в крови. Видимо, здесь у немцев был санитарный пункт.

Надо было срочно навести порядок, ведь вечером Новый год! 1942-й! Брат принёс из леса ёлочку. Ёлочные игрушки и вся посуда валялись разбитыми в сенцах. Но мы ни о чём не тужили, настроение было приподнятое. Ёлку нарядили чем могли, и она была для нас самой красивой и самой дорогой! Новый год мы встречали уже свободными людьми. Это чувство ­никакими словами не передать. Хотелось обнять и расцеловать всех парней, которые избавили нас и пошли дальше, освобождать другие города!

Убитые на улицах

Днём Нина с подружкой прошли по городу. От ­Гостиных рядов остались одни стены, сгорел ­театр. Кое-где лежали убитые ­немецкие солдаты.

— На всю жизнь врезался мне в память один немецкий солдат. Он лежал на спине в шинели, без шапки, в тех самых ботинках на очень толстой подошве, в каких пришёл в Калугу. Рыжий хохолок торчал на макушке. Совсем молодой. На мертвеца не был похож — ​мороз его приукрасил. Я стояла и смотрела, и мне не было его жалко. Это враг, может быть, это он убил моих друзей. Но я почему-то подумала о его матери. Вот если бы она сейчас увидела своего сына, как он в чужом, ­заснеженном городе валяется на дороге, никому не нужный, ​сердце бы разорвалось. Кому нужна война? Только не матерям.

После оккупации

— Калугу освободили, и я работала на трудовом фронте: ​рыла противотанковые рвы, заготавливала дрова, валила деревья, грузила щебёнку на станции ­Периметрической, — ­­­​­говорит Нина Сергеевна. — ​­Потом окончила курсы поваров и на заготовке дров с группой учащихся железнодорожного училища № 1 работала уже как стряпуха. А когда с фронта ­вернулся отец (с одним глазом), ­поступила учиться в педучилище. ­Прошло уже много  лет со Дня Победы, но годы ­войны не забываются!